Один мой знакомый маленько влип, когда на восьмое марта, вместо рассылки разным адресатам сообщения со всякими игривыми словами для женского пола, создал беседу девушек на 10, где они все прочли это сообщение. И всё могло бы пройти незамеченным, если бы одна леди не написала: "Что, Вася, решил собрать вместе всем своих девушек?" Это подлило огоньку, всем девахам было смешно

Эта история произошла много лет назад, когда я учился в старших классах школы гимназии N13. Школа наша считалась в городе образцовой, и как правило у нашей школы был враг – другая школа-гимназия 4, тоже образцовая и находившаяся в центре города. В один день администрация сверху решила устроить между нами конкурс типа «А ну-ка, парни» или «Ало, мы ищем таланты..» и сбить нас лбами. Программа была обычная типовая, думаю разработанная еще в средних десятилетиях, еще до того как в моду вошло играть в КВН. Это приветствие, чтение стихов, сценка, спортивные упражнения и завершающий все это дело танец.
Были составлены списки участников по всем номерам и участники, отпрашиваясь с уроков закрывались в пустых классах для репетиции. Всех объединяла одно, ненависть к общему врагу.
Как положено, агентурная сеть доложила, что соперники готовятся по всей программе, и на самый финальный танец, как самый важный номер, наша школа-противник выставляет самую сексапильную школьницу, красавицу, которую знает полгорода, Риту Маркелян (имя и фамилия изменены). Рита была девочкой акселераткой и в свои четырнадцать выглядела на все двадцать пять. Мощные формы, фигура, косметика и стервозный характер. На нас, ровесников, Рита смотрела как на мелюзгу, и даже не здоровалась. Общалась она со старшеклассниками и всем говорил что собирается после школы стать моделью. Ну что сказать, у нее были данные.
Для нас это стало проблемой. Мы не знали какую лошадь выставить нам. Наши девчонки понимали, что Рита их просто съест. У нас были свои красавицы, но у Маркелян была харизма, уверенность и умение преподнести себя.
Учился в нашей школе Сурик. Полное имя я не знаю, все называли его Суриком. Маленький, щупленький, всегда в красивой импортной одежде и с длинной челкой. Одевался он по моде так как мама его торговала вещами на местном рынке. В остальном, это был очень тихий и скромный мальчик, который не отличался умом, и часто прогуливал уроки, протирая штаны на большом камне возле школы, где собирались пацаны на перемене. Как и кто его уговорил я не знаю, но этот Сурик должен был противостоять в танцевальном номере самой Рите Маркелян. Все понимали что это самоубийство, но видно ему обещали четверку в четверти или еще какой ништяк от завуча. Сурик был сам не рад. Нервно улыбался на наши шутки и молчал.
Настал день соревнований. Мероприятие проходило в Молодежном Дворце где все места забили ученики не только наших но и других школ. Мероприятие проходило на тройку. В зале постоянно шумели, выступающие что-то мямлили в микрофон постоянно забывая слова, учителя что то подсказывали с передних рядов. Большинство пацанов пубертатного возраста ждали танец Риты Маркелян, и возможность поржать над полным фиаско «какого-то пацана».
Объявили номер танца. Зал загудел. В колонках S – 90 раздался хит от ICE MC – Think About The Way, где в начальном проигрыше девушка со скрипучим голосом поет вступление. Из-за кулис выплыла Рита Маркелян. Одета она была как в клипах MTv. Колготки в крупную сетку, шпильки, кожаные короткие шорты и маленький топик ядовитого цвета с надписью SEX. Один только ее прикид и надпись на одежде стоили больше чем наш Сурик целиком. Она раздвинула руки и стала по-арабски мотать тазом в ритм песне. Пацаны что находились в зале нервно таращились на ее бедра и следили не отрывая глаз. Сурика не было.
Мы поняли что этот соревнование мы продули в раз. Кто может противостоять такой знойной, страстной и желанной всеми в зале, Рите. И тут. В момент когда начался быстрый бит, занавес на сцене с противоположной стороны задергался. Кулиса дергалась все сильнее и сильнее и вот на сцену начал выползать Сурик. В широченных шортах, огромных кроссовках с торчащими языками, обтягивающей майке и повязке на голове как у танцора Джими. Ноги у Сурика были очень широко расставлены и немного согнуты в коленях, а руками он делал движение как будто гладил на гладильной доске что-то большое. Двигался он быстро так на сколько это позволяли законы физики. Лицо у него напряглось как если бы он выжимал на грудь сто пятьдесят килограмм, как у самого Питера Паркера останавливающего состав поезда. Он строчил как маленький узи. Мы взорвались. Вот он герой. Не зассал. И вышел! Он не знал как выйти на сцену, поэтому начал танцевать еще за кулисой и потихоньку, крабиком энергично дергаясь выползал к зрителям.
Сурик не умел танцевать он просто очень быстро дрыгался, но делал это с таким видом, что весь зал просто встал и начал скандировать. Рита сперва не поняла, а когда обернулась, заметила рядом маленького дергающегося Сурика то почуяла что теряет позиции. Сурик уже делал движения как будто крутит большое колесо туда и суда. И все это прям с дичайшей скоростью. Как маленькая заводная игрушка. Как бешенная стиральная машинка. Кто-то крикнул – Сурик!! Жгиии!!!.
И Сурик жжжжег. Он наваливал за всю хурму, так как будто от этого зависит вся его дальнейшая жизнь. Он просто выносил Риту Маркелян в одни ворота. Кто бы мог подумать что он сможет противостоять такой мадам. Болельщики что болели за Риту пытались мычать и засвистать нашего Сурика, но за него уже болела не только наша школа, но и нейтральные.
Лицо у Риты изменилось, она пошла ва-банк. Она медленно развернулась задом к зрителям, выпятила свой внушительный зад и начала им медленно вилять, демонстрируя студии свою духовку. Сурик, увидев краем глаза такой прием. В отличии от Маркелян, вилять ему было не чем. Он резко подпрыгнул, сделал в воздухе финт ногами и махом приземлился на шпагат! Зал завыл! Это был прямой удар болельщикам в зону джи! Мы не знали что он умеет садится на шпагат. Думаю и сам Сурик этого не знал. Он увидел что публика ревет, поэтом резко соскочил и снова так же плюхнулся на шпагат. Он повторил это раз двадцать к ряду. И, клянусь, это было круче чем вид задницы Маркелян! Чтобы он не делал, для нас он был герой, защищавший честь школы. Наш Рокки. Наш мексиканец Ривера.
Ближе к концу песни, Рита неожиданно остановилась. Выпрямилась. Брезгливо посмотрела, как дрыгается Сурик и вдруг ушла! Она не стерпела того, что вот она такая королева, и вдруг на втором плане. А на первом наш маленький Максимус.
В этот день, все пацаны сильно зауважали Сурика, а двадцать пять девчонок влюбились в него бесповоротно и навсегда.

После обнуления у человека словно память отшибло.
Ничего не помнит, что обещал раньше.

Не мое (из Интернета)
Конец 1980-х годов. Последние годы существования Советского Союза. Глухая деревня на Дальнем Востоке.
Рассказ учительницы из этой деревни.

" Меня уговорили на год взять классное руководство в восьмом классе. Раньше дети учились десять лет. После восьмого класса из школ уходили те, кого не имело смысла учить дальше. Этот класс состоял из таких почти целиком. Две трети учеников в лучшем случае попадут в ПТУ. В худшем — сразу на грязную работу и в вечерние школы. Мой класс сложный, дети неуправляемы, в сентябре от них отказался очередной классный руководитель. Директриса говорит, что, если за год я их не брошу, в следующем сентябре мне дадут первый класс.

Мне двадцать три. Старшему из моих учеников, Ивану, шестнадцать. Он просидел два года в шестом классе, в перспективе — второй год в восьмом. Когда я первый раз вхожу в их класс, он встречает меня взглядом исподлобья. Парта в дальнем углу класса, широкоплечий большеголовый парень в грязной одежде со сбитыми руками и ледяными глазами. Я его боюсь.

Я боюсь их всех. Они опасаются Ивана. В прошлом году он в кровь избил одноклассника, выматерившего его мать. Они грубы, хамоваты, озлоблены, их не интересуют уроки. Они сожрали четверых классных руководителей, плевать хотели на записи в дневниках и вызовы родителей в школу. У половины класса родители не просыхают от самогона. «Никогда не повышай голос на детей. Если будешь уверена в том, что они тебе подчинятся, они обязательно подчинятся», — я держусь за слова старой учительницы и вхожу в класс как в клетку с тиграми, боясь сомневаться в том, что они подчинятся. Мои тигры грубят и пререкаются. Иван молча сидит на задней парте, опустив глаза в стол. Если ему что-то не нравится, тяжелый волчий взгляд останавливает неосторожного одноклассника.

Районо втемяшилось повысить воспитательную составляющую работы. Мы должны регулярно посещать семьи в воспитательных целях. У меня бездна поводов для визитов к их родителям — половину класса можно оставлять не на второй год, а на пожизненное обучение. Я иду проповедовать важность образования. В первой же семье натыкаюсь на недоумение. Зачем? В леспромхозе работяги получают больше, чем учителя. Я смотрю на пропитое лицо отца семейства, ободранные обои и не знаю, что сказать. Проповеди о высоком с хрустальным звоном рассыпаются в пыль. Действительно, зачем? Они живут так, как привыкли. Им не нужна другая жизнь.
Дома моих учеников раскиданы на двенадцать километров. Общественного транспорта нет. Я таскаюсь по семьям. Визитам никто не рад — учитель в доме к жалобам и порке. Я хожу в один дом за другим. Прогнивший пол. Пьяный отец. Пьяная мать. Сыну стыдно, что мать пьяна. Грязные затхлые комнаты. Немытая посуда. Моим ученикам неловко, они хотели бы, чтобы я не видела их жизни. Я тоже хотела бы их не видеть. Меня накрывает тоска и безысходность. И через пятьдесят лет здесь будут все так же подпирать падающие заборы слегами и жить в грязных, убогих домах. Никому отсюда не вырваться, даже если захотят. И они не хотят. Круг замкнулся.

Иван смотрит на меня исподлобья. Вокруг него на кровати среди грязных одеял и подушек сидят братья и сестры. Постельного белья нет и, судя по одеялам, никогда не было. Дети держатся в стороне от родителей и жмутся к Ивану. Шестеро. Иван старший. Я не могу сказать его родителям ничего хорошего — у него сплошные двойки. Да и зачем что-то говорить? Как только я расскажу, начнется мордобой. Отец пьян и агрессивен. Я говорю, что Иван молодец и очень старается. Все равно ничего не изменить, пусть хотя бы его не будут бить при мне. Мать вспыхивает радостью: «Он же добрый у меня. Никто не верит, а он добрый. Он знаете, как за братьями-сестрами смотрит! Он и по хозяйству, и в тайгу сходить… Все говорят — учится плохо, а когда ему учиться-то? Вы садитесь, садитесь, я вам чаю налью», — она смахивает темной тряпкой крошки с табурета и кидается ставить грязный чайник на огонь.

Этот озлобленный молчаливый переросток может быть добрым? Я ссылаюсь на то, что вечереет, прощаюсь и выхожу на улицу. До моего дома двенадцать километров. Начало зимы. Темнеет рано, нужно дойти до темна.

— Светлана Юрьевна, подождите! — Ванька бежит за мной по улице. — Как же вы одна-то? Темнеет же! Далеко же! — Матерь божья, заговорил. Я не помню, когда последний раз слышала его голос.

— Вань, иди домой, попутку поймаю.

— А если не поймаете? Обидит кто?

Ванька идет рядом со мной километров шесть, пока не случается попутка. Мы говорим всю дорогу. Без него было бы страшно — снег вдоль дороги размечен звериными следами. С ним мне страшно не меньше — перед глазами стоят мутные глаза его отца. Ледяные глаза Ивана не стали теплее. Я говорю, потому что при звуках собственного голоса мне не так страшно идти рядом с ним по сумеркам в тайге.
Наутро на уроке географии кто-то огрызается на мое замечание. «Язык придержи, — негромкий спокойный голос с задней парты. Мы все, замолчав от неожиданности, поворачиваемся в сторону Ивана. Он обводит холодным, угрюмым взглядом всех и говорит в сторону, глядя мне в глаза. — Язык придержи, я сказал, с учителем разговариваешь. Кто не понял, во дворе объясню».

У меня больше нет проблем с дисциплиной. Молчаливый Иван — непререкаемый авторитет в классе. После конфликтов и двусторонних мытарств мы с моими учениками как-то неожиданно умудрились выстроить отношения. Главное быть честной и относиться к ним с уважением. Мне легче, чем другим учителям: я веду у них географию. С одной стороны, предмет никому не нужен, знание географии не проверяет районо, с другой стороны, нет запущенности знаний. Они могут не знать, где находится Китай, но это не мешает им узнавать новое. И я больше не вызываю Ивана к доске. Он делает задания письменно. Я старательно не вижу, как ему передают записки с ответами.

В школе два раза в неделю должна быть политинформация. Они не отличают индийцев от индейцев и Воркуту от Воронежа. От безнадежности я плюю на передовицы и политику партии и два раза в неделю пересказываю им статьи из журнала «Вокруг света». Мы обсуждаем футуристические прогнозы и возможность существования снежного человека, я рассказываю, что русские и славяне не одно и то же, что письменность была до Кирилла и Мефодия.

Я знаю, что им никогда отсюда не вырваться, и вру им о том, что, если они захотят, они изменят свою жизнь. Можно отсюда уехать? Можно. Если очень захотеть. Да, у них ничего не получится, но невозможно смириться с тем, что рождение в неправильном месте, в неправильной семье перекрыло моим открытым, отзывчивым, заброшенным ученикам все дороги. На всю жизнь. Без малейшего шанса что-то изменить. Поэтому я вдохновенно им вру о том, что главное — захотеть изменить.

Весной они набиваются ко мне в гости. Первым приходит Лешка и пристает с вопросами:

— Это что?

— Миксер.

— Зачем?

— Взбивать белок.

— Баловство, можно вилкой сбить. Пылесос-то зачем покупали?

— Пол пылесосить.

— Пустая трата, и веником можно, — он тычет пальцем в фен. — А это зачем?

— Лешка, это фен! Волосы сушить!

Обалдевший Лешка захлебывается возмущением:

— Чего их сушить-то?! Они что, сами не высохнут?!

— Лешка! А прическу сделать?! Чтобы красиво было!

— Баловство это, Светлана Юрьевна! С жиру вы беситесь, деньги тратите! Пододеяльников, вон полный балкон настирали! Порошок переводите!

В доме Лешки, как и в доме Ивана, нет пододеяльников. Баловство это, постельное белье.

Иван не придет. Они будут жалеть, что Иван не пришел, слопают без него домашний торт и прихватят для него безе. Потом найдут еще тысячу поводов, чтобы завалиться в гости, кто по одному, кто компанией. Все, кроме Ивана. Он так и не придет. Они будут без моих просьб ходить в садик за сыном, и я буду спокойна — пока с ним деревенская шпана, ничего не случится, они — лучшая для него защита. Ни до, ни после я не видела такого градуса преданности и взаимности от учеников. Иногда сына приводит из садика Иван. У них молчаливая взаимная симпатия.

На носу выпускные экзамены, я хожу хвостом за учителем английского Еленой — уговариваю не оставлять Ивана на второй год. Затяжной конфликт и взаимная страстная ненависть не оставляют Ваньке шансов выпуститься из школы. Елена колет Ваньку пьющими родителями и брошенными при живых родителях братьями-сестрами. Иван ее люто ненавидит, хамит. Я уговорила всех предметников не оставлять Ваньку на второй год. Елена несгибаема. Уговорить Ваньку извиниться перед Еленой тоже не получается:

— Я перед этой сукой извиняться не буду! Пусть она про моих родителей не говорит, я ей тогда отвечать не буду!

— Вань, нельзя так говорить про учителя, — Иван молча поднимает на меня тяжелые глаза, я замолкаю и снова иду уговаривать Елену:

— Елена Сергеевна, его, конечно же, нужно оставлять на второй год, но английский он все равно не выучит, а вам придется его терпеть еще год. Он будет сидеть с теми, кто на три года моложе, и будет еще злее.
Перспектива терпеть Ваньку еще год оказывается решающим фактором, Елена обвиняет меня в зарабатывании дешевого авторитета у учеников и соглашается нарисовать Ваньке годовую тройку.

Мы принимаем у них экзамены по русскому языку. Всему классу выдали одинаковые ручки. После того как сданы сочинения, мы проверяем работы с двумя ручками в руках. Одна с синей пастой, другая с красной. Чтобы сочинение потянуло на тройку, нужно исправить чертову тучу ошибок, после этого можно браться за красную пасту.

Им объявляют результаты экзамена. Они горды. Все говорили, что мы не сдадим русский, а мы сдали! Вы сдали. Молодцы! Я в вас верю. Я выполнила свое обещание — выдержала год. В сентябре мне дадут первый класс. Те из моих, кто пришел учиться в девятый, во время линейки отдадут мне все свои букеты.

Прошло несколько лет. Начало девяностых. В той же школе линейка на первое сентября.

— Светлана Юрьевна, здравствуйте! — меня окликает ухоженный молодой мужчина. — Вы меня узнали?

Я лихорадочно перебираю в памяти, чей это отец, но не могу вспомнить его ребенка:

— Конечно узнала, — может быть, по ходу разговора отпустит память.

— А я вот сестренку привел. Помните, когда вы к нам приходили, она со мной на кровати сидела?

— Ванька! Это ты?!

— Я, Светлана Юрьевна! Вы меня не узнали, — в голосе обида и укор. Волчонок-переросток, как тебя узнать? Ты совсем другой.

— Я техникум закончил, работаю в Хабаровске, коплю на квартиру. Как куплю, заберу всех своих.

Он легко вошел в девяностые — у него была отличная практика выживания и тяжелый холодный взгляд. Через пару лет он действительно купит большую квартиру, женится, заберет сестер и братьев и разорвет отношения с родителями. Лешка сопьется и сгинет к началу двухтысячных. Несколько человек закончат институты. Кто-то переберется в Москву.

— Вы изменили наши жизни.

— Как?

— Вы много всего рассказывали. У вас были красивые платья. Девчонки всегда ждали, в каком платье вы придете. Нам хотелось жить как вы.

Как я. Когда они хотели жить как я, я жила в одном из трех домов убитого военного городка рядом с поселком леспромхоза. У меня был миксер, фен, пылесос, постельное белье и журналы «Вокруг света». Красивые платья я сама шила вечерами на машинке.

Ключом, открывающим наглухо закрытые двери, могут оказаться фен и красивые платья. Если очень захотеть".

Напоминать после выборов о предвыборных обещаниях - это экстремизм!

Xxx: Ох, согласен. Два раза на линейке терял сознание

Yyy: Надеюсь, твои дети не видели этого позора и сами без проблем дошли до класса.